Дом, где отдыхает Фемида

Несколько лет назад в одной из командировок в Ярославль мне довелось побывать в удивительном музее «Музыка и время». Среди многочисленных экспонатов запомнилась позолоченная статуэтка «Фемида на отдыхе». Богиня стоит на своде законов у колонны, явно расслабившись, забросив весы на руку. Надоевшую ей повязку сняла, чтобы дать глазам отдохнуть от темноты. К сожалению, в тот момент фотоаппарата у меня не было. Да и времени до поезда оставалось мало. Расспросить служителей музея о Фемиде подробнее не представилось возможности.

И вот я снова в Ярославле. Утро. Волжская набережная утопает в снегу. За кованой оградой картинный домик под зеленой крышей в купеческом стиле. То ли XIII, то ли XIX век. Чугунная вывеска: «Частный музей. Музыка и время». Заходишь, и тишина наполняется тиканьем часов, плавным боем ходиков, затейливой музыкой старинных инструментов. На стенах, на подставках, на каминных полках, на полу часы различных форм и размеров, разных стран и народов, разных времен и эпох. Все они идут, хотя показывают разное время. Но сделано это нарочно, чтобы бой часов и музыка в музее не умолкали, а струились единой волной. А еще — музыкальные инструменты: клавикорды, клавесины, а также патефоны, граммофоны…

Мы сидим с хозяином и основателем музея Джоном Григорьевичем Мостославским во флигеле под крышей музея, на скромной кухне. Он угощает меня квашеной капустой собственного приготовления, изумительным салом, которое тоже солит сам, и шутит по этому поводу:

— Мне говорят, Джон, как ты можешь? Ты же еврей. А я отвечаю, это кошерное сало, освященное значит. Все смеются, такого сала не может быть по определению, но едят и нахваливают.

— Почему вам дали такое имя? — задаю, наверное, уже набивший ему оскомину вопрос.

— Все просто. Мои родители были артистами цирка, более того — иллюзионистами. Я просто обречен был продолжать дело династии Мостославских, которая стоит в одном ряду с такими фамилиями, как Кио, Акопяны, Рудневы. А для того чтобы мне в будущем не выдумывать сценических псевдонимов, родители «облегчили» мне жизнь, назвав Джоном.

— Вы оправдали их надежды?

— Это не только мое призвание, но и основной источник дохода. Я выступаю с программой «От магов древности до наших дней», то и дело отправляюсь на гастроли.

— А музей?

— Музей — это песня моей души. Я начал собирать колокольчики, когда мне было 9 лет, — рассказывает Джон. — Родители переезжали с цирком с места на место. Но моя коллекция неуклонно росла, увеличивая нехитрый цирковой скарб. Люди избавлялись от «барахла», а я собирал его. В старинных бубенцах, в затейливых механизмах часов мне открывались грани чьей-то забытой жизни. В музыке шкатулок оживали смутные образы прекрасных дам и кавалеров ушедших эпох. Когда моя жизнь перевалила за полвека, мне представилась возможность поместить свое собрание в подобающее место, под крышу этого доброго старинного дома и сделать ее доступной для обозрения каждому. В XIII веке здесь была усадьба купца Вахромеева, с середины XIX века ею владел купец Соболев. А потом пришла Советская власть, и здесь была большая коммуналка. К 90-м годам усадьба пришла в полное разорение. На ее месте возникла свалка. Дом почти разрушился. Еще немного и бульдозер, наверное, сравнял бы с землей все, что осталось от былой красоты. Когда я увидел все это, меня охватило то же чувство, которое испытывал, когда видел старинные часы, выброшенные на свалку. И я поступил так, как поступал с часами: забирал их, приводил в порядок и не успокаивался до тех пор, пока стараниями часовых мастеров они не начинали идти так, как шли во времена своей молодости. Я купил этот дом, вернее то, что от него осталось, но за грудами мусора уже видел его сияющие окна, распахнутые двери, из которых доносится бой часов и слышится волшебная музыка.

Я заболел музеем и понял, что не смогу остановиться, пока не исполню все задуманное. Освобождая дом от свалки, мне пришлось вывезти 80 большегрузных машин мусора. Но я добился, чтобы он вновь оказался на уровне культурного слоя XIII века. И случилось то, что всегда происходило с часами, — дом ожил. Появились окна, задышали полы. А в России впервые после 1917 года появился первый частный музей.

— Расскажите о Фемиде.

— Статуэтка действительно уникальная. Работы французского мастера XIX века. Я нашел ее в одном из антикварных магазинов, поэтому, к сожалению, ничего не могу сказать о ее прошлых владельцах. Наверняка она принадлежала какому-то судье или адвокату. Кстати, один из очень влиятельных ярославских адвокатов просил ее уступить. Причем очень настойчиво. Когда я сказал, что экспонат не продается, он и бровью не повел. «Не торопитесь, — говорит, — подумайте и назовите цену. Я куплю ее, сколько бы она ни стоила». «А разве Фемиду можно купить?» — спросил я серьезно. Он понял, о чем я, и, поклонившись, ушел.

Рядом пробили роскошные старинные часы.

— Они живут уже третий век, — перехватив мой взгляд, произнес Мостославский.

— Скажите, Джон Григорьевич, а не опасно ли для такой древности то, что она до сих пор в эксплуатации? Я ни в одном музее не видел действующих часов.

— Можно ли называть часы часами, если они не идут? У меня сердце кровью обливается, когда я вижу выставленные на показ хронометры, остановившие свой бег 100 или 200 лет назад. Они уже не с нами. И мы не слышим то время, в котором они жили. Мы не можем испытать те чувства, которые испытывали люди, чьи руки приводили в движение маятники их механизмов. Мы не можем ощутить прелесть того времени, звуки которого остались для нас тайной молчащих часов. У меня в музее сотни экспонатов — они все действуют, 15 тысяч пластинок с голосами Шаляпина, Собинова, Карузо, Ленина, Сталина — все звучат. Меня упрекают, что я нарушаю какие-то музейные каноны. Но я слушаю свое сердце. У музея должна быть душа. Музыка и время — две магические вещи, которые не могут быть представлены без души — тех звуков, которые стоят за этими словами, того смысла, которым они наполнены. Я сплю и слышу, как идут и отбивают время часы в моем музее. Я просыпаюсь от того, что вдруг какие-то часы остановились. И уже не могу уснуть. Звоню мастеру: «Леша, спасай, часы остановились!» Он ворчит: «Джон, ты сумасшедший! Пять часов утра. Не умрут твои часы. Починю». Но я хожу потерянный, пока вновь не услышу их тиканья. У меня было много мастеров, но такого, как Алексей Фирсов, наверное, больше нет на свете. Это Левша нашего времени. К нему едут из Москвы, Петербурга, знали бы — из-за границы приехали бы. Нет такого механизма, в котором бы он не разобрался. Нет таких часов, которые бы он не починил. Алексей вернул к жизни часы, которые помнят Антона Павловича Чехова. Они принадлежали его племяннику, сыну брата Михаила. Попали ко мне в ужасном состоянии. Пять лет их восстанавливали. Идут!

— Послушайте, но ведь ремонтировать часы и вообще содержать музей стоит немалых денег. Вы миллионер?

— Когда я еду на своем тридцатилетнем «фольксвагене», мне приятно, когда рядом притормаживают роскошные иномарки, в которых стекла опускаются от одного нажатия кнопки. Я кручу рукоятку, сдвигаю упирающееся стекло рукой. Мне машут «Привет, Джон!». Я киваю в ответ. Меня знают и уважают крупные бизнесмены, руководители города и области. Но я не могу позволить себе ездить в таких дорогих машинах. У меня — музей, и я трачу на него все, что зарабатываю своими представлениями, даже свою пенсию, которой едва хватает на уплату счетов за тепло и электроэнергию. Понятно, если бы Чубайс знал о моем музее, он бы освободил меня от налогов. Но стоит мне просрочить с оплатой — отключают свет и перекрывают тепло. Что там какой-то частный музей, если у нас ничтоже сумняшеся обесточивают родильные дома и стратегические ракеты! Мне до Чубайса далеко, как до Бога. А нашим местным чиновникам мои проблемы кажутся ничтожными. Ради маленького музея они перед Москвой челом бить не будут. Когда я говорю им о наболевшем, о том, что на таможне третьи сутки маринуют антикварный оргaн, который я не вывожу, а ввожу (!) в Россию, что меня обложили налогами, как обычного предпринимателя с оптового рынка, что с меня дерут за свет и тепло в полном объеме, мне отвечают: «Джон! Что ты напрягаешься? Продай Эсмеральду с козочкой (чудесная статуэтка французской работы — Авт.), тебе на электричество на сто лет вперед хватит. Другие еще дальше в советах идут: «Что ты за этот музей держишься? Распродай все! Поезжай за границу. Ты в любой стране будешь, как сыр в масле кататься!» И это мне говорят русские люди?! Они не могут понять, что если ты родился, вырос и живешь в этой стране, ты не сможешь уйти от ее культуры. Они не понимают, для чего я, не будучи христианином, спасаю православные иконы, сделанные мастерами Пошехонья, чьи секреты забыты их неблагодарными потомками. Они удивляются тому, что я, пенсионер, иду с лопатой убирать снег, когда дворник с утра пьян, чтобы дорога к музею была открыта.

— Джон Григорьевич, не обижайтесь, пожалуйста, но я вас спрошу: почему действительно вы это делаете?

— Потому что там, где нет культуры, — нет нации. Россия — страна величайшей культуры. Сохранять, поддерживать и умножать эту культуру — долг всех живущих в ней людей. Долг перед потомками. Они будут судить нас по тому, что мы оставили после себя. Предметы, собранные в моем музее, оставили после себя красивые и благородные люди. Я оставлю после себя этот музей. Что оставите вы? Чушь собачья, когда мне говорят, что Бог не дал человеку таланта или денег, и поэтому он не может после себя ничего оставить. Ты можешь не знать на память ни одного стихотворения Пушкина, но у тебя, по крайней мере, есть пара здоровых рук. Посади на своей улице березовую аллею, и о тебе будут помнить внуки и правнуки. Ветер будет шуметь в кронах деревьев, и это будет музыка, которую создал ты, подобно тому, как создавали музыку в своих часах мастера прошлого. Время будет проноситься над миром, а музыка эта будет звучать. Люди будут слушать ее и помнить о тебе.