Сердце льва, талант актёра, адвокат Елена Львова

Елена Львова заявила о себе как о профессионале с большой буквы, без страха и упрека ринувшись в процесс по делу ГКЧП, проявив при этом не только недюжинные способности защитника, но и актерский талант.

Адвокат Московской городской коллегии адвокатов Елена Львова заявила о себе как о профессионале с большой буквы, без страха и упрека ринувшись в процесс по делу ГКЧП, проявив при этом не только недюжинные способности защитника, но и актерский талант. Затем последовали дела об октябрьских событиях 1993 года, об импичменте президента Ельцина, продолжающееся по сей день дело адвоката Паршуткина…

Идя на встречу с нею, я заготовил десяток «вопросительных знаков». Но все их можно было свести к традиционно-эгоистичному мужскому полувопросу-полуутверждению: не слишком ли много берет на себя эта хрупкая с виду женщина? Потому и начал беседу с каверзы:

— Как вы считаете, Елена Юлиановна, адвокат — женская профессия? В русском языке это слово в женском роде не употреблфяется.

— А слово врач употребляется? Между тем женщины могут выхаживать больных лучше, чем мужчины. Кажется Барщевский сказал: мы должны помогать людям. И какая разница, кто оказывает эту помощь, женщина или мужчина!

— И все-таки, почему вы выбрали именно эту профессию?

— В моей жизни было много крутых поворотов. Так и с выбором профессии получилось, я сменила подмостки театра на подмостки суда и не жалею об этом. Просто я всегда старалась делать то, что мне было интересно. Когда интерес проходил, находила новое занятие. Но при этом меня всегда интересовало то, что происходит с людьми в той или иной ситуации, почему они поступают именно так, а не иначе. Меня всегда интересовала психология людей. Мне было ужасно любопытно узнать, что движет человеком, когда он идет на преступление? Так я стала адвокатом.

— Но адвокатская практика по большей части рутинна. Не всякий же раз вам приходится участвовать в романах типа «Преступление и наказание»? Семейные дрязги, разделы имущества, споры о наследстве — вот хлеб адвоката. И что вы в нем нашли?

— Одинаковых дел не бывает, как нет одинаковых людей, которые стоят за этими делами. Впрочем, отчасти вы правы, к тому времени, когда меня пригласили участвовать в процессе по делу ГКЧП, у меня за плечами было уже десять лет адвокатской практики и я начинала чувствовать, что моя работа приобретает определенную цикличность. Я часто ловила себя на мысли, что, казалось бы, новое дело знакомо мне до боли. Я могла, не заглядывая в бумаги, сказать, с чего оно началось и чем закончится. Особенно это касалось уголовных дел, где свобода творчества адвоката ограничена жесткими процессуальными рамками.

— Наверное, приглашение принять участие в процессе по делу ГКЧП было для вас, как приглашение сниматься в Голливуде?

— Можно сказать и так. Хотя все было много серьезней. Я понимала, что втягиваюсь в мужские игры, в большую политику, где действуют свои законы, которые мне еще предстояло постичь. Мне было страшно и интересно одновременно. Процесс был огромный (мне предстояло защищать начальника президентской охраны Плеханова), я думала, справлюсь ли? Но любопытство было сильнее сомнений. То, что произошло в августе 1991 года, касалось всех нас и меня в том числе. Я никогда не занималась политикой, не причисляла себя ни к красным, ни к белым. Но в ту пору стала читать огромное количество газет. Они не давали всей полноты картины. А мне так хотелось понять, кто эти люди, почему они пошли на такой отчаянный шаг?

Теперь, спустя годы, я могу сказать, что процесс по делу ГКЧП кардинально повлиял на всю мою жизнь. Это было во многом знаковое дело. Люди сильные, неординарные. Среди них — трое профессиональных юристов: Крючков, Янаев и Лукьянов. У каждого свой адвокат, у иных по нескольку. А это тоже светила: Падва, Резник, Клигман, Галоганов… Я оказалась единственной женщиной в этой сугубо мужской компании. Но учиться у них было для меня за честь. К тому же само дело оказалось настолько необычным, новым, неординарным, что участие в нем можно было приравнять к учебе в лучшем юридическом вузе мирового значения. Я уже не говорю о том, насколько шире стали мои мировоззренческие горизонты…

— Итак, вы стали «политическим» адвокатом. О вас заговорили коллеги и политики в своих кулуарах. Не случайно после октябрьских событий 1993 года жена Анпилова обратилась именно к вам с просьбой стать адвокатом ее мужа. И, несмотря на то, что процесс по делу ГКЧП еще продолжался, вы ей не отказали. Почему?

— Когда грянули октябрьские события, я уже многое знала. Новый процесс оказался не чем иным, как новым актом той же пьесы, в которой я уже играла. Могла ли я отказаться от роли? И хотя согласие защищать Анпилова привело к конфликту со многими моими друзьями, стоящими на демократических позициях, работать стало еще интереснее. Мне пришлось разрываться между следственным изолятором «Лефортово», где сидел Анпилов, и Верховным Судом, где слушалось дело ГКЧП. Но был азарт, была радость от того, что ты участвуешь в истории.

Анпилов оказался вовсе не таким, каким я его себе представляла и каким его показывали в средствах массовой информации. Меня встретил интеллигентнейший человек, журналист-международник с прекрасным знанием языков. На полке — труды Платона, Аристотеля, Ленина (в «Лефортово» хорошая библиотека). Чтобы как-то коротать время, он читал Лорку на испанском языке и писал книгу с рабочим названием «Беседы с узником «Лефортово». Это было эссе, в котором автор вел беседы с приходящими к нему в камеру философами разных эпох.

Так я открыла для себя еще одного необычного, интересного человека. Мы подолгу беседовали с ним. Пытаясь его понять и постичь, я задавала Анпилову не самые приятные вопросы. В частности, как он мог повести за собой людей, заранее зная, что среди них могут быть жертвы? Я вас уверяю, в своих ответах он был абсолютно неравнодушен к тому, что произошло. О людях пострадавших говорил с болью и состраданием.

— Какие моменты в упомянутых процессах вам наиболее памятны?

— Самым важным событием, которое вдруг неожиданно объединило эти два дела, была знаменитая политическая амнистия 23 февраля 1994 года. Этот день я запомню на всю свою жизнь.

Когда в Верховном Суде зачитали текст амнистии, были бурные дебаты, выступали адвокаты, обвиняемые: принимать эту амнистию или не принимать? Когда очередь дошла до меня, я поднялась и совершенно по-детски сказала, что это один из самых счастливых дней моей жизни. Произошло чудо: государство примирило непримиримых.

— Ваши друзья с вами тоже помирились или на вас так и осталась печать «красного» адвоката?

— Настоящие друзья никогда не изменят. Ну а о тех, кто по тем или иным причинам ушли, жалеть не стоит. Адвокат может иметь гражданскую позицию, но это не значит, что он должен по идейным мотивам отказывать в помощи тем, кто в ней нуждается.

Есть адвокаты, которые, к примеру, не ведут дела об изнасиловании несовершеннолетних. У них есть принципиальные установки, которые, я думаю, связаны с невозможностью преодолеть определенный психологический барьер.

— У вас таких барьеров нет?

— Я пришла в адвокатуру с благословения моей старшей сестры Ларисы. Она в то время уже была довольно известным адвокатом. Но несмотря на все ее суровые рассказы, у меня было довольно романтическое представление об этой профессии. Столкновение с реалиями меня повергло в шок. Первые дела, в которых пришлось участвовать в обязательном порядке, мне достались на основании 49 статьи УПК. Это была чистая «уголовщина». Фотографии изуродованных трупов, изнасилованных младенцев, сумасшедшие люди, совершившие изуверские преступления. Я с ужасом задавала себе один и тот же вопрос: почему я должна защищать этих людей?

Процесс привыкания был долгим и мучительным. В конце концов мне удалось побороть в себе те комплексы, которые мешали работать. Я поняла, что настоящий адвокат не должен комплексовать ни при каких условиях. Адвокат не может быть неженкой и трусом. И даже теперь, являясь управляющим партнером адвокатского бюро, когда можно было бы позволить себе выбирать, я не отказываюсь от уголовных дел.

— Значит, можно сказать, что вы адвокат многопрофильный?

— А знаете, чем российские адвокаты отличаются от иностранных? Тем, что они могут вести любые дела. Так уж сложилось исторически. У нас долгое время не существовало адвокатских бюро, а работа в консультации требовала всесторонних знаний. В этом были определенные минусы, ибо, как сказал Козьма Прутков, нельзя объять необъятное. Но были и остаются свои плюсы: там, где узкопрофильный адвокат, столкнувшись со смежной отраслью права, умолкает, адвокат-универсал продолжает отстаивать интересы клиента.

— Можно ли из сказанного вами сделать вывод, что адвокатское бюро «Львова, Гриднев и Парнеры» многопрофильное?

— Мы не отказываемся от сложных дел, будь они гражданские или уголовные. Но основная направленность бюро — это бизнес-обслуживание.

— А как вы стали бизнес-адвокатом?

— Когда в стране начались перемены, я, как и большинство моих коллег, оказалась совершенно не готова к новым экономическим реалиям. Общество очень быстро разделилось на богатых и бедных, а золотая середина, за счет которой существовали адвокаты, практически рассосалась. Если раньше, к примеру, любая мать могла оплатить адвокату услуги по защите ее набедокурившего сына, то теперь она потеряла работу и думает только о хлебе насущном.

Я поняла, что в одиночку выстоять трудно, и потому с радостью приняла предложение от своих молодых коллег Тимофея Гриднева и Дмитрия Харитонова войти в состав образованного ими бюро. Мы раньше вместе работали в суде присяжных и хорошо знали деловые качества друг друга. Жизнь показала, что это был правильный шаг. Без этих ребят мне было бы трудно раскрыться в полной мере. Они мне во многом помогают, а я учу их тем секретам адвокатского мастерства, которые приобрела за время многолетней практики. Этот сплав позволяет нам решать самые трудные задачи.

— Дело об импичменте президента Ельцина — одна из таких задач?

— Это было принципиально новое дело, требующее и новых знаний, и новых подходов. И этим оно было интересно. Для изучения было представлено двенадцать томов стенограмм заседаний комиссии Госдумы. Но тем не менее выдвинутые президенту обвинения были обоснованы очень слабо. Я вместе с Котенковым была на всех заседаниях Думы, где обсуждался вопрос импичмента, и помогала ему готовить юридически обоснованные ответы на вопросы оппонентов.

Импичмент не прошел, и выступить напрямую в качестве адвоката президента в Верховном Суде мне не удалось. Но даже ту предварительную досудебную работу, которую нам пришлось вести в Думе, можно отнести к адвокатской удаче. Здесь не было рутины, здесь все было новым. Это была живая работа.

— Живее только, наверное, суд с участием присяжных заседателей. Это правда, что в суде присяжных вы добились того, что не сумел сделать ни один адвокат?

— Суд присяжных — это моя страсть, это самые мои любимые дела, эта та стихия, в которой я чувствую себя как рыба в воде. Случилось так, что я оказалась в числе первых адвокатов, допущенных в суд присяжных. Я тогда практиковала в областной консультации. А эксперимент проводился в Московском областном суде. Услуги мои не оплачивались, но я была в восторге от того, что могу делать то, что до меня никто не делал, и сама формировать практику, отстаивая принцип состязательности. Было такое ощущение, что мы, адвокаты, словно на свободу вырвались из клетки, словно свежего воздуха хлебнули после долгого заточения. Судья — арбитр, следящий за тем, как ведут состязательный бой обвинение и защита. Тут никому не удастся сидеть, позевывая, ни прокурору, ни адвокату. Им нужно постоянно быть «в стойке», в готовности вскочить с места и приводить свои доводы.

В суде присяжных адвокат может максимально раскрыть позицию, которую он разработал, не опасаясь, что его прервут или неправильно истолкуют. Ибо за всем происходящим внимательно и беспристрастно следят двенадцать пар глаз. Не слушайте того, кто говорит, что простые люди, не имеющие специального образования, ничего не понимают. Все они понимают! У нас народ очень мудрый. Я в этом убеждалась на собственном опыте. Присяжные не зашорены стереотипными подходами к слушающимся делам. Их нельзя убедить фразой типа: «С преступностью надо бороться».

Суд присяжных не только доказал свое право на существование, но и оздоровил весь процесс судопроизводства. Следственные органы уже не позволяют себе представлять в суд фальсифицированных или недопустимых доказательств. Они наконец-то научились разъяснять статью 51 Конституции, дающую право не свидетельствовать против себя или своих родственников. Судьи, наконец, осознали, что адвокат имеет равное положение с обвиняющей стороной. Наконец, общество получило возможность через своих представителей участвовать в правосудии.

В обычных судах оправдательных приговоров меньше одного процента. В судах присяжных таких приговоров доходило до 17 процентов!

Мне действительно удалось в суде присяжных сделать то, что до этого не делал ни один адвокат. Дело об убийстве предпринимателя в Подольске не было выигрышным, но оно было чрезвычайно показательным. Мы с моими коллегами Тимофеем Гридневым и Дмитрием Харитоновым на глазах у суда в игре показали представленную версию преступления.

Нам нужно было доказать, что смертельное ранение было нанесено с другой точки, а не с той, в которой в тот момент находились обвиняемые. Мы заранее отрепетировали роли наших подзащитных, и зрелище получилось впечатляющим.

Мне нужно было доказать, что мой подзащитный не умышленно, а машинально открыл крышку багажника, под прикрытием которой его приятель открыл стрельбу.

Когда председатель спросил обвиняемого, почему он открыл крышку багажника, тот ответил очень просто: «Потому, что меня об этом попросили».

Во время выступления в прениях я подошла к секретарю, которая записывала выступления, и спросила: «Разрешите мне взять ваши сигареты?» «Пожалуйста», — ответила она, протянув мне пачку. «Зачем вы это сделали?» — спросила я. «Но вы же об этом попросили» — ответила секретарь. Я повернулась к присяжным и сказала: «Видите, что произошло? Секретарь ответила мне автоматически, зная при этом, что я не курю, понимая, что сейчас не время и не место для подобных просьб.» Присяжные приняли мой довод безоговорочно.

Это был чистый эксперимент. Я шла на него, не зная, добьюсь ли того результата, на который рассчитывала.

— Это был экспромт?

- Нет, мы готовились. К сожалению, в этом году у меня не было ни одного процесса в суде присяжных. И я начинаю чувствовать, что мне уже чего-то не хватает…

— А как по-вашему, что нужно для того, чтобы стать хорошим адвокатом: всеобъемлющие юридические знания, ораторское мастерство, актерское искусство, что-то еще?

— Самое удивительное, что в нашей профессии нет каких-либо шаблонов или стандартов. И вовсе не обязательно обладать определенным перечнем качеств, чтобы заявить о себе как об адвокате с большой буквы. Я знаю много адвокатов, у которых самые разнообразные достоинства. Но хорошими адвокатами их делает, как правило, какая-то одна определяющая черта. В Московской областной коллегии адвокатов работает Семен Львович Ария. Я лично считаю его адвокатом номер один. Я видела его в процессах. У него спокойная, ровная, даже скучноватая манера приводить свои доводы. Но его невозможно не слушать. У него такая сильная логика, такое мастерское умение увязывать в одно целое казалось бы разрозненный ряд доказательств, что слушатели невольно проникаются его мыслью.

Возьмите Михаила Барщевского. Какая голова, какая находчивость, какое чувство импровизации! Я участвовала вместе с ним в нескольких программах телевизионного суда присяжных и с удовольствием наблюдала за тем, как он свободно и спокойно импровизирует. К сожалению, мне этого не дано. К каждому публичному выступлению мне приходится тщательно готовиться.

— Это повелось, наверное, с тех пор, когда вы были актрисой? Я слышал, что и теперь вы не порываете связей с театром. Это правда, что вы являетесь учредителем, режиссером и актрисой театра-студии?

— Действительно, я с отличием закончила театральное училище имени Щепкина, актерский факультет, училась у Царева. Несмотря на то, что сменила профессию, никогда не порывала с театром. Мне до сих пор снится сцена. Люблю смотреть спектакли по-актерски, стоя за кулисами. Люблю посидеть в гримерке с друзьями, обсуждая детали спектакля.

Для меня нет плохого театра. Любую, даже самую ужасную пьесу, я всегда досматриваю до конца. И всегда аплодирую актерам.

Что касается студии, это — давняя мечта. Когда-то мы, выпускники театрального института, решили создать некое подобие театра для самих себя. Ставить то, что нам нравится, и играть так, как нам это видится. Мы сделали несколько спектаклей по рассказам Федора Абрамова и по «Преступлению и наказанию» Достоевского. Причем «Преступление и наказание» играли даже на малой сцене МХАТа. Я играла мать Раскольникова. Все, начиная от режиссуры и заканчивая эскизами костюмов и декораций, мы делали сами.

Потом все это на какое-то время заглохло. Тут вопрос денег определяющий. Ты либо играешь, либо зарабатываешь деньги. Ситуация несколько изменилась, когда наше бюро стало учредителем театра. Он называется Русский реалистический театр. Недавно мы поставили новый спектакль, по Пушкину, «Евгений Онегин». Готовимся поехать на фестиваль во Псков. Хочу сыграть мать Татьяны Лариной. Репетирую.